Четыреста пятьдесят лет назад он был жёлудем в деревянной кадке. Чьи-то заботливые руки рыхлили в кадке землю и поливали его из лейки. Он рос: сначала маленьким настойчивым ростком он просверлил твёрдую оболочку жёлудя, потом, выглянув из душистой земли и всеми порами втянув в себя побольше воздуха, он снова принялся расти: тоненьким прутиком тянулся он вверх, отпуская в стороны зелёные веточки, на тех веточках вырастали другие веточки, и очень скоро все они заколыхались первыми с волнистой каймою листьями.

Пришло новоселье. В нужный срок, когда он уже достаточно окреп, недовольно упёршись корнями в дно кадки, его аккуратно выкопали и опустили в заранее приготовленную ямку. Два человека присутствовали при этом: первый, настоятель монастыря, был уже глубоким седым стариком; второй стоял рядом с ним, опершись на тяжёлый посох; сложно было сказать, сколько ему лет: он казался одновременно и молодым, и старым.

- Государь! - произнёс первый. - многие и многие лета будет расти сие древо, всем душам православным на радость и умиление.
- Подобно дубу мамрийскому, - задумчиво проговорил второй.- Я буду приходить сюда, владыко. Взывая к Господу нашему с молитвами, я не забуду посаженного тобой древа…

Будь у него уши, он слышал бы этот разговор, будь у него хоть капля интереса к делам человеческим, он, возможно, знал бы, что ещё много лет подряд, в светлом месяце мае, будет приходить к нему Государь и Великий Князь Всея Руси, чтобы в одиноком молчании стоять перед ним и думать свою нелёгкую думу.

…Сотни лет рос он, сотни лет крепли его ветви: словно мускулы богатыря, наливались они силой. Вся жизнь его текла по неизменным законам природы: цветение летом, осенью увядание, сон зимой и весенние пробуждение. Всецело поглощённый своим ростом, своим цветением и мощью, он совсем не замечал происходящей вокруг него суеты: деловито бегающих туда-сюда монахов, отдыхающих под его сенью паломников, прыгающих по ветвям ворон.

Рост его был царственно неторопливым: сменилось не одно поколение людей, прежде чем зелёнокудрая голова его гордо высилась над всем монастырским подворьем. О, каким величавым исполином стоял он теперь! Будь у него глаза, он увидел бы, какие красоты открывались за зубцами стен! Увидел бы и возлюбовался огромным озером, по чуть тронутой рябью глади которого величаво проплывали огромные пуховые облака, неспешно минуя утлые лодочки удящих рыбу монахов; увидел бы спускающуюся к озеру дорогу, часовенку с золочёной луковкой и тянущуюся за озером туманную синюю дымку нехоженого леса.

Самые разные люди подходили к нему и любовались им. Когда знойным летом ветер неспешно шевелил его тугие неподатливые ветви и шелестел его высокой густой кроной, казалось, что дерево дышит. Много чего случалось с монастырём за сотни лет: он то приходил в запустение, то снова возрождался; одни монахи приходили на смену другим, стены не раз разрушались врагами, не раз переделывался и перестраивался монастырский храм,- и только он один, огромный развесистый дуб, оказался нетронутым никакими происходящими в мире катаклизмами: его пощадили и польские интервенты, и квартировавшие здесь наполеоновские гусары, и революция… После революции монастырь закрыли, и в просторных помещениях его устроили детскую коммуну. Дуб стал излюбленным местом отдыха юных коммунаров: словно белки, самые шустрые и проворные из них облазили его до самой-самой вершины, где, казалось бы, и удержаться-то было не за что, - можно было только раскачиваться на пружинистой ветке и с головокружительной радостью смельчака чувствовать себя парящей в небесах птицей.

И вот пришла старость. Как странно: ему и дела никогда не было до людей, но вот люди почему-то постоянно суетились возле него: то заделывали кишащее муравьями дупло, то обрезали отмершие сухие ветви. Тогда же в монастырь вернулись монахи и принялись за очередную перестройку уже порядком обветшавших стен и зданий. Дуб дряхлел с каждым годом: куда-то ушли грунтовые воды, и огромным корням его теперь не хватало влаги. Кора его покрылась налётом серой пыли, редела прежде густая крона… Кому-то он казался теперь уродливым, но нет, он по-прежнему был прекрасен! Особенно зимой: что-то демоническое было в его голых, скрюченных, словно заломанные над головой руки, ветвях; когда всё кругом было белым – снег, небо, монастырь – то он, древней окаменелостью, выделялся среди всей этой белизны своей оскорбительной угольной чернотой. И кружились над ним с карканьем чёрные вороны, и, как и четыреста лет назад, суетливо бегали туда-сюда чёрные монахи…

И вот, в его четырёхсот пятидесятую весну, когда он так радовался своей первой распустившейся листьями ветке, в этот солнечный и тёплый весенний день рядом с ним вдруг, подняв кучу пыли и вспугнув мирно дремавших ворон, резко затормозил современный чёрный лимузин. Из машины вышли двое: первый, грузный бородатый мужчина в одежде священнослужителя, с большим, висящим на грудях крестом; второй был в кепке и дорогой замшевой куртке, в руках он держал записную книжицу.

- А здесь, Валерий Петрович, - басом пропел человек с крестом, - мы думаем разместить гараж, примерно двадцать на тридцать.
Человек в кепке быстро записал что-то в книжицу.
- На трактор, грузовик и две машины? - уточнил он, приподняв голову.
- Да-да, всё правильно: трактор, вы его видели, небольшой грузовичочек и два легковых автомобиля.
- М-м… - промычал человек в кепке, - дуб, как понимаю, придётся убрать?
- Совершенно верно, - улыбнулся священнослужитель.
- Обалденный дуб, - пробормотал Валерий Петрович, снова чиркнув
что-то в книжице. - Лет пятьсот ему небось, а? Ну ладно, перейдём теперь к складским помещениям и второму гаражу. Где вы их хотели разместить, у южной стены?
- Пойдёмте, я покажу место…

…На следующий день, восседая на груде древесных останков, дожидаясь грузовика из города, двое рабочих скуки ради пытались сосчитать число колец на огромном свежевыкорчеванном пне, и каждый раз сбивались со счёта…

17 мая 2007 г